Форум на ОКУЛУС

Волшебная флейта

Как Вы считаете-что значит-измена?Измена - оставить другого человека, которому ты внушил мысль в своей нужности ему, который нуждается в тебе и который не подал поводов сомневаться в преданности.

"Вы в ответе за тех..."

  

"В 1889 году Соня была шокирована "Крейцеровой сонатой", очередным произведением своего мужа. В нем он обратился к людям с призывом прекратить все сексуальные отношения и принять обет безбрачия. Толстой устами своего героя утверждал, что необходимо всячески избегать создания брачного союза, поскольку истинный христианин должен воздерживаться от секса. Вскоре после публикации "Крейцеровой сонаты" Соня обнаружила, что она в очередной раз беременна. Вне себя от злости Соня написала: "А вот и настоящий постскриптум к "Крейцеровой сонате". Толстой так и не сумел убедить себя следовать своим собственным призывам полностью отказаться от секса. Его собственный сексуальный аппетит ничуть не уменьшился, что и отражено в дневнике Сони. Лишь в 82-летнем возрасте Толстой признался од ному из своих друзей в том, что его больше не охватывают сексуальные желания. Толстой, впрочем, обвинил Соню в том, что только из-за нее он впадает в грех, поскольку именно она заставляет его желать ее столь страстно. Соне же были отвратительны как его ухаживания, так и его лицемерие. Сам Толстой так однажды описал Максиму Горькому те угрызения совести, которые мучили его при появлении его сексуальных желаний: "Мужчина может пережить землетрясение, эпидемию, ужасную болезнь, любое проявление душевных мук; самой же страшной трагедией, которая может с ним произойти, остается и всегда будет оставаться трагедия спальни".

Через семь лет после публикации "Крейцеровой сонаты" в семье Толстого разразился очередной кризис: Соня влюбилась в Сергея Танаева, давнего друга их семьи, пианиста и композитора. Девические знаки внимания, которые она стала оказывать Танаеву, привели Толстого в ярость. Он назвал их отношения "старческим флиртом", а саму Соню "старой каргой, посещающей концерты". Через год их роман стал сам собой увядать. Толстой униженный и оскорбленный, воспринял это с чувством огромного облегчения, но постепенно стал доверяться Соне все меньше. Она начала осознавать, что он уже не воспринимает ее как жену, и она нужна ему лишь для удовлетворения его сексуальных инстинктов. Их частые ссоры иногда за канчивались угрозами Сони покончить жизнь самоубийством. Несмотря на чувство вины, переполнявшее Толстого, самое гармоничное и счастливое время наступало утром после ночи сексуальных забав. "

http://www.peoples.ru/art/literature/prose/bell...history.html

Я знаю,что Софью Андреевну и композитора Сергея Ивановича Танеева-охватило больше платоническое чувство..Софья много раз писала,мучаясь -,может ли она так "отнестись" к собственному мужу,предать его..

А что Вы думаете,форумчане?А если это любовь??

Ведь,не идя "до конца" с Танеевым,...она как бы предает и его..А?

zp,

" Люди забыли истину,- сказал лис. - Но ты не должен забывать. Ты навсегда становишься

ответственным за того, кого ты приручил. Ты ответствен за свою розу"

Я всячески "за"

А что делать с любовью?

http://www.youtube.com/watch?v=OdewWYe4A38&feature=related

  

Кажется,я нашла то,что искала.. Спасибо Венере в Раке!

Всякое восхождение мучительно. Перерождение болезненно. Не измучившись, мне не услышать музыки. Страдания, усилия помогают музыке зазвучать.

или

Жизнь - это непрекращающееся рождение, и себя принимаешь таким, каким становишься.

Антуан де Сент Экзюпери

  

Волшебная флейта

А что делать с любовью?

Измена в этом смысле? Тут сложнее...

Помню смотрел какую-то передачу. Ведущий взял за руку девушку - и спрашивает: - "Это измена с моей стороны моей жене?"

В том смысле, почему прикосновение той или иной степени теми или иными частями тела должно считаться изменой? Аудитория была озадачена...

В смысле обмена энергиями - это однозначно взаимное привязывание.

У Кастанеды есть много свежих взглядов на этот вопрос. И у Флоринды Донер (Жизнь в сновидении)

  

zp

Допустим,возьмем вариант, -по Толстому..(Или по Беховену.).

Любовь-Софьи Андреевны и Танеева..Они встречались,они беседовали,обменивались мнениями,играли на фортепиано,пели..Танееву- это общение шло на пользу: он сочинял много замечательной ,проникновенной музыки..

Его душа и душа С.А. -СЛИЛИСЬ ВОЕДИНО..

Энергообмен, творчество,работа чакр,в том числе сердечной ...

Завидую белой завистью.. ..

Какую-то НЕОБЫКНОВЕННУЮ перетурбацию-прошла и душа Софьи Андреевны..За счет чувства -она стала другой..

Скажите,Вы усматриваете в этих встречах ,- ее измену Льву Толстому?

Или,-живя с мужем,пусть и знаменитым,-она изменяла любимому человеку..?Что думаете?

  

Наташа тут не без изучения синастрии субъектов..ммм, Дева( а и Лев Николаевич и Софья Андреевна - оба Девы такой интеренсый знак - прошу прощения, некоторая зацикленность на чистоте, с другой сторой сообразно противоположному созвездию Рыб - жертвенность, идеальной любви, что...

а попросту - ну что там - 32-летний мужчина, уже много чего узнавший и познавший, побывавший корреспондентом на Крымской войне к тому же, и неискушенная 16летняя девушка - вступают в церковный брак..к тому же Толстой фигура писателя и мыслителя Толстого вырастает до невообразимых размеров, Софья Андреевна кропотливо между родами и, кормлением и воспитанием детей переписывает его романы "своеручно"..

сложно..

Саша

  

Волшебная Флейта!

Здравтствуйте!

Я тоже только учусь .

Размышления о поиске истины - интересная тема.

Нашла похожую сетку домов у Бетховена и Толстого, наверное и вы заметили.

Я думаю , что тут и без 9 дома не обошлось. Обладателям выраженного 9 дома , коим я являюсь , не отвертеться от поисков смысла жизни. Более того , жизненное кредо , выражается очень активно , проявляется и при даже не самом лучшем стоянии . Не знаю , есть ли у вас такое ощущение , но у меня при чтении Л.Н.Толстого возникает впечатление , как на уроке в школе. Что материал мне "разжёвывают" и "вкладывают в рот" и просят принять как аксиому. А если вы сразу не поняли , то жизнь это всё равно подтвердит.

Я чувствую "сильную руку" педагога - Л.Н.Толстого.

Кстати , такие шутки играет и ( он у Л.Н. как раз в 9 доме) , а может быть стеллиум в (Бетховен)??

  

НАТАША Камешек...

Даниэл Ранкур-Лаферьер «Крейцерова соната» Клейнианский анализ толстовского неприятия секса

http://lacan.narod.ru/psy_an/default_5.htm

Даниэл Ранкур-Лаферьер - известный американский специалист в области славянской литературы, профессор Калифорнийского университета в Дейвисе.

Доклад на пленарном заседании 15-й международной конференции "Психоанализ, литература, искусство", Санкт-Петербург, 4 июня 1998-го года

Одним из наиболее примечательных убеждений Толстого, которое не разделяли другие русские писатели, Достоевский, Чехов, Пастернак и Солженицын, является его ярко выраженное враждебное отношение к сексу. В 1888-ом году Толстой решил, что люди не должны больше заниматься половой любовью. Позднее Толстой признавался, что его самого "ужаснул" этот вывод. И все же весь остаток жизни он был искренне убежден в превосходстве полового воздержания. Завсегдатай борделей в молодости, отец троих законнорожденных детей и, по меньшей мере, двоих детей от связи с крестьянкой до свадьбы, Толстой вдруг высокомерно заявил, что было бы хорошо, если бы люди прекратили рожать детей. Этот "неутомимый блудник", как в одном из писем Максиму Горькому он сам называет себя в молодости, отрекся от существенной части собственной личности и человечества в целом.

Что же послужило причиной этого отречения? Оно не было литературным фактом, однако мир узнал о нем благодаря выходу в свет литературного произведения, озаглавленного "Крейцерова соната" (1889). Речь идет не о религиозном убеждении в чистом виде, хотя Толстой подкрепляет свои тезисы цитатами из библии. Отречение Толстого от секса было скорее частью его личной жизни, самоограничением, соответствующим' состоянию его души в тот момент

Отвращение Толстого к сексу было делом личным, а именно такие личные вопросы являются наиболее подходящим объектом психоаналитического исследования. Сверх того, в данном случае личная проблема заявила о себе в особых временных рамках и получила литературное воплощение в конкретном сжатом произведении. Таким образом мы можем определить конкретную тему, подходящую для психоаналитического исследования.

Несомненно, все, что имеет отношение к Толстому, интересно с психоаналитической точки зрения. Кто-нибудь когда-нибудь решится написать психологическую биографию Толстого. Однако это буду не я. Созданию подлинной психологической биографии Толстого нужно посвятить всю жизнь (как Генри Джеймс - созданию Леон Эдель), а у меня нет ни целой жизни в запасе, ни желания писать полную биографию Толстого. Даже обычная академическая биография Толстого, лишенная той глубины, которую предполагает биография психологическая, представляется делом необъятным. Как тут не вспомнить Николая Николаевича Гусева, который незадолго до смерти в возрасте 86-ти лет добрался лишь до 1885-го года в своем монументальном четырехтомном труде "Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии". Если Толстой оказался слишком необъятен для Гусева, кому же тогда это дело по плечу?

Даже неполное собрание сочинений Толстого составляет девяносто один том. Все содержимое этих томов (за исключением комментария и предметного указателя) является частью биографии Толстого, ибо то, что там напечатано, написал сам Лев Николаевич. Любая, выбранная наугад строка из любого наброска "Крейцеровой сонаты" стала частицей его биографии, потому что он жертвовал на создание каждой страницы реальное время своей жизни, а не постмодернистское, интертекстуальное псевдовремя, сконструированное учеными конца нашего века. Можно читать, понимать и даже психоанализировать произведения Толстого, не имея представления о нем как о человеке, и в этом смысле Толстой вышел за пределы своего времени. Однако, едва ли можно изучать жизнь Толстого, не зная в деталях его произведения. Это в равной степени относится и к большим романам "Война и мир", "Анна Каренина", и к автобиографической "Исповеди". Произведение - всегда часть биографии писателя, пусть даже сама биография не всегда становится их частью.

Прежде всего обратимся к документальным свидетельствам женоненавистничества Толстого. Толстой выражал свое враждебное отношение к женщинам часто и по разному поводу, В сугубо мужских компаниях он предпочитал поминать женщин грубой бранью. Любое упоминание о "женском вопросе" неизменно вызывало у него раздражение. В 1856-ом году на собрании петербургских литераторов Толстой с негодованием отозвался о Жорж Санд, заявив, что ее героинь следовало бы привязать к телеге и с позором провести по улицам Петербурга. По разным поводам и в разные периоды жизни, начиная с юности и заканчивая старостью, Толстой вполне открыто выражал свое женоненавистничество. Приведу подборку цитат:

"Жениться на юной барышне значит принять на себя весь яд цивилизации."

"... женщины большей частью столь дурны, что едва ли существует разница между хорошей и дурной женщиной."

"Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всем и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, твердость, благоразумие, чистоту и так далее, если не женщины? "

"Женщины восприимчивее мужчин и в целомудренные годы были лучше, чем мы; но теперь в этом развратном и порочном возрасте они хуже нас."

"Все было бы хорошо, если бы только они (женщины) были на своем месте, то есть смиренны."

"За семьдесят лет мое мнение о женщинах опускалось все ниже и ниже, и оно все еще продолжает опускаться. Женский вопрос! Как же не быть женскому вопросу! Но он совсем не о том, как женщинам начать управлять жизнью, а о том, как им прекратить ее разрушать."

"Если я читаю письмо и вижу под ним женскую подпись, оно меня больше не интересует.

"Если бы мужчины знали всех женщин, как мужья знают своих жен, они никогда бы не спорили с ними и не дорожили их мнением." (Дневники, 10-го апреля 1908-го года).

"Я ищу друга среди мужчин. Женщина не может заменить мне друга. Зачем же мы лжем нашим женам, говоря, что считаем их своими настоящими друзьями? "

"Ни от одной женщины нельзя ожидать, что она сможет оценить свои чувства исключительной любви на основе морального чувства. Она не может этого, потому что у нее нет истинного морального чувства, того чувства, которое превыше всего."

"Да, дайте женщине одну только прекрасную внешность, и она будет счастлива..."

"Для женщины очень важно, много или мало сахару, или много или мало денег, однако она искренне убеждена, что нет никакой разницы, много или мало правды."

Некоторые из этих инвектив возникают в контексте размышлений Толстого о своей жене, Соне. Похоже, женитьба только усилила его враждебное отношение к женщинам. Тема "Крейцеровой сонаты" - брак. Герой этого произведения ненавидит свою жену до такой степени, что убивает ее. Всю свою сознательную жизнь Толстой испытывал ненависть к телесной, сексуальной ипостаси женщины, однако, поскольку именно в этом шедевре происходит самое страшное, глубинная психологическая структура ненависти становится зримой.

На поверку, Толстой ненавидит себя не меньше, чем женщин. Мазохистская агрессия, направленная на себя, сочетается с садистическими импульсами по отношению к женщинам. Не только женщины, но и мужчины, а значит, сам Толстой, должны хранить девственность. Не только женщины, но и мужчины заслуживают кары за свое сладострастие. Я полагаю, что женоненавистничество Толстого нельзя понять, не принимая во внимание его моральный мазохизм. Например, самоубийство Анны Карениной является в такой же мере литературным воплощением желания Толстого наложить на себя руки или покарать себя за свое сладострастие, как и его ненависти к женщине, изменившей мужу. В какой-то степени эта неизбежная двойственность берет начало в чувстве онтогенетического архаического смешения образа матери и своего собственного образа, которое испытывает младенец и которое обострилось в случае Толстого из-за того, что он очень рано лишился матери. Покарать постороннего или покарать себя самого, - эти понятия с легкостью смешиваются, когда образ собственной личности смешивается с образом матери или постороннего.

Думается, мы нащупали корень проблемы. Лев Толстой был навеки разлучен со своей матерью в день ее смерти 4-го августа 1830-го года. Марии Николаевне Волконской было тогда 30 лет, а сыну ее через несколько недель должно было исполниться два года. В своих незаконченных "Воспоминаниях" (1903 - 1906 годы) Толстой признается, что не может вспомнить свою мать, однако сохранил в памяти нетронутым ее духовный облик:

"Родился я и провел первое детство в деревне Ясной Поляне. Матери своей я совершенно не помню. Мне было 11/2 года, когда она скончалась. По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно, и я думаю - не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего."

Потребность Толстого в идеализации своей матери здесь очевидна и объяснима. Согласно психоанализу, человек может вплоть до зрелого возраста идеализировать своих родителей. У Толстого были на то и вполне реальные основания, поскольку его мать действительно была образованной и весьма просвещенной женщиной для своей эпохи: помимо русского, она владела французским, немецким, английским и итальянским, хорошо играла на фортепьяно, была большая мастерица рассказывать завлекательные сказки и т. д. Но для Толстого мать была не просто утонченной женщиной. В его восприятии она была воплощением возвышенного идеала, который все еще жил в его душе; столь возвышенного и столь живого, что в более поздние годы он даже обращал к ней свои молитвы:

"Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне."

В старости Толстой признавался, что все еще боготворит свою мать. Летом 1908-го года он сказал своему биографу Н. Г. Молоствову, сдерживая слезы: "Я знаю только, что я поклоняюсь ей." Тринадцатого июня того же года он заносит в дневник: "Не могу без слез говорить о моей матери."

Эта сентиментальность кажется несколько преувеличенной. Психоаналитик Николай Осипов со всем основанием указывает на "фиксацию Толстого на материнском имаго и тоску по ней". В известном смысле Толстой не вполне смирился с тем, что мать его умерла. В противном случае трудно объяснить эти слезы (спустя 70 лет после ее смерти). Да и вряд ли он стал бы молиться ей, не будь он уверен, что каким-то образом она все еще продолжает существовать. Суть не в том, что говоря о ее "душе", он следовал определенным религиозным обычаям. Важно то, что он все еще ощущает ее присутствие, что для него она все еще жива.

Никогда Толстой не выражал столь сильные чувства к другим умершим членам семьи, к отцу или любимому старшему брату Николаю. Образ матери, которую он почти не помнит, - это образ особый, по существу, святыня для Толстого. Однако, я надеюсь доказать, что это лишь малая толика истины. Например, Толстой неверно определяет свой возраст на момент смерти матери: на самом деле, ему было почти два, а не 1 1/2 года. Многие литературоведы, изучающие Толстого (имен их я не буду называть) , повторили за ним эту ошибку. В действительности, мать Толстого умерла в августе, в месяце его рождения. Странно, что Толстой не придавал никакого значения столь важному совпадению, учитывая нарциссический характер писателя. Известно, что он посетил могилу своей матери в часовне в Кочаках, где в семейном склепе были похоронены также его отец и брат Дмитрий.

Другая примечательная неточность словно лишает мать сексуальных черт. Согласно Толстому, его мать была первоначально помолвлена с сыном одного московского князя:

"Однако сближению этому не суждено было свершиться: жених моей матери Лев Голицын, умер от горячки перед свадьбой, имя которого мне, 4-му сыну, дано в память этого Льва. Мне говорили, что маменька очень любила меня и называла: mon petit Benjamin.

Думаю, что любовь к умершему жениху, именно вследствии того, что она кончилась смертью, была той поэтической любовью, которую девушки испытывают только один раз. Брак ее с моим отцом был устроен родными ее и моего отца. Она была богатая, уже не первой молодости, сирота отец же был веселый, блестящий молодой человек, с именем и связями, но В с очень расстроенным (до такой степени расстроенным, что отец даже отказался от наследства) моим дедом Толстым состоянием. Думаю, что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него."

Получается, что мать могла бы наслаждаться половой любовью с Львом Голицыным, но из-за его смерти вышла замуж за отца Толстого, с которым половая жизнь была, по всей видимости, лишь исполнением супружеского долга, а не наслаждением.

Весьма примечательно и утверждение Толстого, что его назвали именем того единственного человека, которого мать по-настоящему любила. В данном случае Толстой постфактум одерживает верх в эдиповом противостоянии с отцом, ведь тот не был первым избранником матери и при его моральной слабости походил на содержанку в мужском обличий. Однако, как указывает всезнающий Гусев, женихом матери мог быть скорее не Лев, а Николай Голицын, тезка отца и старшего брата Толстого.

Старший брат Николай сыграл важную роль в жизни Толстого. В отличие от маленького Льва, именно он получил львиную долю материнского внимания. Однако внимание матери было всегда сосредоточено лишь на одном ребенке: "Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой." Таким образом, превознося свою мать за самоотверженность, Толстой исподволь упрекает ее в ограниченности любви. Она, так сказать, могла любить одного за другим, но не одновременно.

Этот упрек можно понимать как завуалированное выражение типичного соперничества между братьями, поскольку, как правило, матери вполне способны любить несколько детей одновременно. Вместе с тем, мать Толстого могла быть и впрямь лишена способности испытывать одновременно любовь к нескольким детям (в письмах она упоминает о своем первенце Коко чаще, чем о других детях). В любом случае, Толстой исподволь выражает весьма примечательное субъективное ощущение: ему не доставало материнской любви.

Уклончивость в определении материнских чувств в этом и других случаях, в конечном счете, берет начало в простом факте: мать умерла и оставила его. Разве могла она дать ему достаточно любви, если умерла, когда он был совсем маленьким? Мог ли Толстой, тогда еще ребенок, только-только начинающий ходить, не почувствовать, что, отойдя в мир иной, мать бросила его, потому что он недостоин любви и внимания?

Плакать при всякой мысли о матери - для семидесятилетнего мужчины необычно. Она словно продолжала "обижать" его, как если бы он оставался все тем же легко ранимым "ревой", как называли его братья. Нарциссическая травма сохранилась, раны не затянулись, 10-го марта 1906-го года стареющий Толстой записал на клочке бумаге следующие строки;

"Целый день тупое, тоскливое состояние. К вечеру состояние это перешло в умиление - желание ласки - любви. Хотелось, как в детстве прильнуть к любящему, жалеющему существу и умиленно плакать и быть утешаемым. Но кто такое существо, к которому я мог бы прильнуть так? Перебираю всех любимых мною людей - ни один не годится. К кому же прильнуть? Сделаться маленьким и к матери, как я представляю ее себе.

Да, да, маменька, которую я никогда не называл еще, не умея говорить. Да, она, высшее мое представление о чистой любви, но не холодной божеской, а земной, теплой, материнской. К этой тянулась моя лучшая, уставшая душа. Ты, маменька, ты приласкай меня.

Все это безумно, но все это правда."

И впрямь, безумно. Здесь Толстой признает свою психопатологию, называя ее своим обычным тоскливым состоянием (или прямо "тоской" - в дневниковой записи по этому поводу на следующий день). Но самым необычным в этом эпизоде представляется прямое обращение к матери - "маменька" - к настоящей "биологической" матери, а не к возвышенному идеалу, к которому он обращался с молитвами в молодости. Он называет ее так, как мог называть ее в детстве, ибо, несмотря на то, что он утверждает прямо противоположное, трудно себе представить, что 23-месячный Толстой не обладал элементарными языковыми навыками. Только она, нежная и ласковая "маменька", может унять его душевную муку. Минуло не одно десятилетие, а он все так же тоскует по ней.

Тот факт, что Толстой в пожилом возрасте тосковал по матери, свидетельствует о том, что он никогда по-настоящему не осознал ее смерть и до конца не смирился с этой ранней утратой, продолжая испытывать потребность в утраченном объекте. Стоит отметить, что в детстве о Толстом заботилась не только мать, но и другие женщины. Даже до ее смерти за ним ухаживали другие женщины, из которых следует особо выделить его кормилицу, крестьянку Авдотью Зябреву. В состоятельной помещичьей семье Толстого было принято содержать множество нянек и другой челяди. Однажды в преклонном возрасте, желая показать, насколько это было неестественно, Толстой сравнил свою мать с теми бесцельными молодыми людьми, которые берутся за изучение юриспруденции, лишь бы ничего не делать: "Лет через тридцать люди будут точно так же удивляться тому, что молодые люди поступают в юридическое училище, как мы сейчас удивляемся крепостничеству моей матери, которая была доброй, чувствительной, глубокой, но которая позволяла, чтобы ей прислуживало множество челяди, как тогда было принято." Обязательное для Толстого упоминание о материнских добродетелях едва ли может скрыть намек на то, что в данном случае он ее не одобряет. Вполне вероятно, что он прочитал одно из писем матери, в котором она выражает обеспокоенность из-за того, что занемогла кормилица старшего сына Николая, и выражает надежду на то, что в ближайшее время доктор позволит кормилице снова вернуться к Коко; "Мне это крайне необходимо, потому что она очень привязалась к ребенку и столь благонравна, что мне было бы тяжело расстаться с ней." Затем мать Толстого переходит к описанию погоды, своего милого английского парка, уроков итальянского и т. д. И ни слова о бедном Коко, по существу, единственном, кто действительно испытывает лишения.

В зрелом возрасте Толстой неодобрительно высказывался о замене настоящей матери другими женщинами, особенно в младенчестве. Например, в письме одному из своих почитателей 23-го июня 1889-го года, то есть в тот период, когда он мучительно работал над "Крейцеровой сонатой", Толстой утверждает, что "коллективное воспитание детей обществом" дурно, ибо нельзя допустить, чтобы "детей воспитывали не их собственные матери". Толстой открыто выражал враждебное отношение к женщинам (включая свою жену), которые сами не кормили грудью своих детей. На этот счет он придерживался того же мнения, что и Позднышев в "Крейцеровой сонате". Быть может, эта враждебность является отражением его подспудного отношения к матери, которая не кормила его грудью.

Можно было бы утверждать, что Толстой и впрямь злился на мать из-за того, что она не кормила его грудью и покинула его, когда умерла. Однако Толстой выражает свой гнев косвенно, адресуя его всем тем людям, которые бессознательно отмечены для него печатью несомненного сходства с матерью. Еще в детстве, когда о нем с материнским участием заботились разные женщины, он начал переносить свои чувства с одного объекта на другой. Гнев он перенес на свою угнетенную жену и мать своих детей, на некоторые вымышленные персонажи (например, на несчастную Анну Каренину) и даже на женщин в целом. Максим Горький был, возможно, ближе к истине, чем сам это сознавал, когда описывал женоненавистничество Толстого: "Его словно обидели давным-давно, и он не может ни простить, ни забыть."

Мы уже видели, что Толстой пытается завуалировать сексуальность своей матери. То обстоятельство, что она умерла, когда Толстой был еще совсем ребенком, придает ее образу черты особой целомудренности. Большинство русских мужчин не воздвигает своим матерям такой высокий пьедестал, на какой вознесена мать Толстого. Однако, в то же время, судя по некоторым свидетельствам, Толстой упрекал ее за половые отношения.

Толстой ошибочно полагал, что его мать умерла вследствие родов. Перечисляя своих братьев и сестер в "Воспоминаниях", он добавляет после имени Машеньки придаточное предложение: "вследствие родов которой и умерла моя мать". Согласно Гусеву, это утверждение не может соответствовать действительности. Маша родилась 2-го марта 1830-го года, а мать умерла 4-го августа того же года. Пять месяцев разделяют два эти события. В церковноприходской книге причиной смерти названа "лихорадка", однако один из очевидцев сообщает, что лихорадка продолжалась лишь несколько дней. По словам другого очевидца, мать Толстого получила травму головы в результате падения с качелей. Известно, что незадолго до смерти она страдала головной болью, и у нее слегка помутилось сознание. Например, пытаясь читать, она держала книгу наоборот. Какой бы ни была точная с медицинской точки зрения причина смерти матери Толстого, ясно одно: Толстой заблуждался, когда утверждал, что его мать умерла вследствие родов.

Почему Толстой заблуждался - вопрос другой, и биограф Гусев им не заинтересовался. Впрочем, этот вопрос подходит скорее для психоаналитического исследования.

Мы помним, что Толстой также ошибочно полагал, что мать умерла, когда ему было 1 1/2 года. Приблизительно таким и был бы его возраст на момент смерти матери, если бы она действительно умерла вследствие родов. Таким образом, перед нами уже две ошибки, которые прекрасно согласуются между собой, но не с реальностью. Возникает вопрос общего характера: с какими психологическими намерениями могла быть допущена эта двойная неточность? Сформулируем вопрос более определенно: зачем Толстому понадобилось подгонять время смерти своей матери к тем я родам, которые произошли уже после его рождения

Этот вопрос, в свою очередь, подводит нас к основной теме "Крейцеровой сонаты" - к сексуальности. Если бы Мария родилась в августе 1830-го года, то мать Толстого должна была бы вступить в половые отношения с отцом Толстого (полагаю, никто не осмелится утверждать, что она могла вступить в связь с кем-то другим) за девять месяцев до этого события, то есть в конце 1829-го года. Как раз в этот момент Толстой, по всей видимости, был еще грудным ребенком, и кормила его не мать, а кормилица. Иначе говоря, если принять за правду ошибочное утверждение Толстого, что его мать умерла вследствие родов, когда ему было 1 1/2 года, то за девять месяцев до ее смерти он должен был быть грудным ребенком. Возникает вопрос: "почему", допуская такую неточность, Толстой связывает смерть своей "маменьки" с половыми отношениями между ней и мужем как раз в тот момент, когда она могла кормить грудью его, младенца Толстого?

Толстой создал ряд литературных персонажей, высказывающих сомнение в моральной допустимости половых отношений. Однако лишь Василий Позднышев подробно описывает чувство отвращения, которое охватывает его именно при мысли о том, что он вступал в половые сношения с женой в тот период, когда она кормила грудью. Иными словами, только Позднышев выступает за табу на сексуальные отношения с женой в период после родов. И только Позднышев своими руками убивает жену. Обратимся к тому, как Толстой изображает это убийство.

Декорации, окружающие убийцу, намекают на материнство, на отношения между матерью и ребенком. Прежде, чем добраться до своей жены, сгорающий от ревности Позднышев проходит через две детские комнаты (а ведь он мог бы пройти через гостиную, не рискуя потревожить детей). Он думает: "И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта, оттого, что у него красные губы! Нет, это не человек! Это сука, мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым она притворялась всю свою жизнь." Она дурная мать, особенно для своего сына Васи: "Мой Вася! Он увидит, как музыкант целует его мать. Что сделается в его бедной душе ? Да ей что!" Вспомним, что Позднышева тоже зовут Васей. Совпадение их имен способствует сочувственному отождествлению с сыном, которое придает в его восприятии жене черты материнского образа.

Вместе с тем, Позднышеву ни разу не приходит в голову простая мысль, что убивая свою жену, он лишает своих пятерых детей матери. Владимир Гольштейн замечает в этой связи: "Позднышев желает уничтожить секс, а наделе уничтожает мать..." Любые идентификации с детьми носят сиюминутный и нарциссический характер. Когда грязное дело совершено, и умирающая жена заявляет Позднышеву, что не отдаст ему детей, он не беспокоится о том, как дети себя чувствуют. Он мучительно пытается постичь весь ужас того, что он сделал с ней.

Сам акт убийства заранее просчитан. "Я бросился к ней, все еще скрывая кинжал, чтобы он не мешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала." По иронии судьбы, именно эта часть ее тела, обтянутая джерси, волновала Позднышева во время ухаживания перед свадьбой.

В этот момент Трухачевский (третья сторона в этой истории) после неудачной попытки остановить Позднышева в страхе бросается наутек (чтобы уже не возвратиться). Теперь путь к настоящей жертве свободен. Позднышев ударяет жену локтем в лицо, затем пытается задушить ее и, в конце концов, наносит ей кинжалом удар в бок: "Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер."

После этого жена Позднышева умирает (в отличие от матери Хад-жи-Мурата, которая получила ножевое ранение в ту же часть тела). Позднышев только что совершил отвратительное преступление, самое ужасное из всех, какие можно вообразить. Однако вся его супружеская жизнь вела к этому преступлению, ибо, по теории Позднышева, то есть самого Толстого, половые отношения непременно приводят к насилию. Приступая к работе над повестью, Толстой с самого начала надеялся выразить идею того, что естественная развязка половых отношений - "убийство". В первом наброске повести Позднышев впоследствии говорит о себе в третьем лице: "Он убил свою жену, потому что любил ее. И он не мог, не мог иначе." В другом варианте повести Позднышев рассказывает: "Да, сударь, если бы мужчины и женщины, мужья и жены любили друг друга лишь той животной любовью, о которой пишут в романах, они бы уже давно все перерезали друг друга."

Однако, судя по всему, Толстой полагал, что подобная развязка любви грозит скорее женщине, чем мужчине. Во фрагменте, озаглавленном "Женоубийца" и явно предвосхищающем "Крейцерову сонату", муж потрошит свою жену: "Весь потрох выпустил, сказывают. " В первом наброске повести соответствующий пассаж выглядит следующим образом: "ножом, кинжалом он выпустил кишки своей жене." В другом варианте этого пассажа в том же наброске Позднышев, решив застать врасплох жену и любовника, берется сначала за револьвер, однако передумав, снимает со стены кинжал. Он держит кинжал изогнутым концом наружу, чтобы "вспороть живот с самого низу и выпустить кишки". Так он и поступает после того, как видит актера, проникающего к его жене через окно на балконе: "Я бросился к ней, вонзил кинжал ей в живот и потянул его вверх. Она сопротивлялась и схватила меня за руку. Я выхватил кинжал руками. Хлынула кровь. Меня стало мутить от вида ее крови."

Ярость, с которой Позднышев обрушивается на тело своей жены, напоминает о гневе, который он, должно быть, испытывал когда-то к своей матери. Мелани Клейн считает, что характерной особенностью детского воображения на доэдиповой стадии является садистическое отношение к материнскому телу: "Основная цель субъекта сводится к намерению овладеть содержимым материнского тела и уничтожить его любым из подручных садистических средств." Подобный садизм доходит до желания смерти матери:

"Если грудь фрустрирует младенца, то в воображении он нападает на грудь; если же он получает удовольствие от груди, то он испытывает к ней любовь, и его воображение окрашивается тонами симпатии. Когда у него появляются агрессивные фантазии, он желает искусать и изорвать зубами свою мать и ее грудь, или уничтожить мать иным образом."

"Наиболее важной особенностью этих деструктивных фантазий, равносильных желанию смерти, является уверенность младенца в том, что его желания воплощаются наяву; то есть младенец чувствует, что он в действительности уничтожает объект благодаря деструктивным импульсам, и продолжает уничтожать его..."

Толстой выстроил сюжет повести так, что Позднышев "в действительности уничтожает" тело своей жены, свой материнский образ. Инфантильный и наделенный многими чертами своего автора персонаж Толстого исполняет то садистическое желание, которое для реального грудного ребенка остается лишь желанием. Как я уже говорил, Позднышев даже собирается ударить это олицетворение материнского образа ножом в бок "под грудью". В одном из вариантов повести нож заменен на пистолет, из которого Позднышев дважды стреляет жене в грудь, а когда приходит повидать ее на смертном одре, она лежит в расстегнутой, распахнутой сорочке с повязкой на груди.

Коль скоро деструктивная агрессия Позднышева нацелена прежде всего на грудь как существенную часть материнского образа, здесь, как и следовало ожидать, повествование изобилует образами орального характера. Ранее Позднышев назвал женщин "лакомым кусочком", а половую связь представлял себе как каннибализм. В литографическом варианте повести он говорит о своей жене, как говорят лишь о чем-то съедобном:

"Чужая жена лебедь, а своя собственная горькая полынь." Незадолго до убийства Позднышев застает жену дома с Трухачевским, однако они не предаются любви, а едят вместе ("они ели и смеялись"). В этот миг он воображает, что его жена должна привлекать Трухачевского, несмотря на то, что она "не первой свежести", - выражение, которое буквально означает несвежую пищу, мясо или овощи.

Прежде Позднышев обращал особое внимание на рот Трухачевского: "помню, как он хрустел хрящем в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином". Эти "красные губы" сквозной нитью проходят через все повествование. Они появляются уже в первом наброске, где Трухачевский выступает как анонимный персонаж и скорее актер, чем музыкант. В последней версии эти губы словно обретают самостоятельную жизнь и конкурируют с Позднышевым за право доступа к материнской груди. Они лишаются своего непристойного красного цвета только в тот момент, когда Позднышев угрожает убить Трухачевского: "он побледнел... до губ".

Клейн пишет, что "... на орально-садистической стадии, которая следует за орально-сосущей стадией, ребенок проходит фазу каннибализма, с которой связано множество фантазий, замешанных на каннибализме. Несмотря на то, что эти фантазии сосредоточены на поглощении материнской груди или всей матери, они, тем не менее, служат не только удовлетворению элементарного желания насытиться, но и удовлетворению деструктивных импульсов ребенка." Таким образом, говоря о том, что тело его жены "не первой свежести", Позднышев дает понять, что тело это "съедобно" в его восприятии, и вместе с тем его слегка поташнивает от жены. В данном случае каннибализм и связанное с ним желание насытиться приобретают садистическую окраску. Ярче всего это проявляется в "Женоубийце", где литературный предшественник Позднышева выпускает "потроха" своей жене, ибо в русской кулинарии "потрохом", "потрохами" или "потрошками" называют съедобные внутренности животных (например, свиные или гусиные потроха).

В первом наброске повести яснее выражена мысль о том, что адюльтер - это все равно что делиться с кем-то материнским молоком. Позднышев (в третьем лице) рассказывает о том, что других мужчин влекло к его красавице жене, словно к молоку:

" ... Он не знал, что множество людей добивалось тех удовольствий, которые он себе устраивал, включая интеллигентных людей, которые не только знали, что иногда очень приятно жить с женщиной, но и, чтобы получить это, вам не нужно проходить через всю суету и беспокойства супружеской жизни. Гораздо ведь приятнее собирать сливочки с того подоя."

Опорное слово в этом тексте - "подои", редкое областное выражение, родственное глаголу "доить" и существительному "доярка".

В начале повести причиной того, что жена Позднышева не кормила грудью своего первенца, Позднышев называет "кокетство" перед ним. Идея эта параноидальная, однако Позднышев последователен в своей паранойе и, в конце концов, повинуясь импульсам орального характера, нападает именно на грудь, мстит жене, ударяя ее ножом в грудь. Если бы жена кормила грудью ребенка или была беременна, она бы не стала устраивать "кокетство" с Трухачевским. Иными словами, если женщина, олицетворяющая для Позднышева материнский образ, кормит грудью ребенка, вместо того, чтобы отдаваться похотливому взрослому мужчине, она не может вызвать у Позднышева злобу. Коротко говоря, если бы жена смогла оправдать параноидальные и регрессивные ожидания Позднышева, берущие начало в доэдиповой стадии, то он не убил бы ее (а Толстой не имел бы сюжета).

Способ убийства не только указывает на желание Позднышева растерзать грудь и внутренности матери, но и подсказывает ответ на весьма важный вопрос: почему он столь враждебно настроен именно против полового акта? Быть может, причина в том, что секс непременно влечет за собой уничтожение материнской груди и плоти ? В конце концов, Позднышева чувствовал, что он "убивал" свою беременную жену всякий раз, когда овладевал ею.

Я подразумеваю форму орудия убийства и способ убийства. Кинжал - это длинный, заостренный предмет, который в данном случае находился в руках мужчины и проник в тело женщины. Кинжал представляется хрестоматийным "фаллическим символом" того рода, какие выявил Фрейд в "Толковании сновидений" и в последующих работах о сновидениях.

Однако это "фрейдовское" прочтение оправдано лишь отчасти, поскольку в данном случае все обстоит как раз наоборот. Позднышев (и Толстой) считают секс "убийством", а не убийство - "половым сношением". Различие довольно тонкое, но важное. Согласно Роберту Льюису Джексону, "фаллос (предположительно) "является "своего рода орудием убийства". В данном случае (подразумеваемый) эрегированный пенис ассоциируется с орудием убийства, а не орудие убийства подразумевает эрегированный пенис. Подобная интерпретация символического значения подразумеваемого пениса позволяет понять, почему Позднышев уверен в том, что половой акт - это "убийство" женщины. Овладевая женщиной, мужчина убивает ее, потому что в момент полового возбуждения Позднышев чувствует, что пенис - это не просто половой орган, а орудие разрушения, которое корежит изнутри женское тело. Настоящее убийство, которое совершается в конце повести, последовательно доводит до крайности то преступление, которое, как кажется Позднышеву, он совершал всякий раз, когда овладевал женой.

Подобная интерпретация, несмотря на свою зеркальность, не противоречит традиционной фрейдовской образности и согласуется с клейнианской теорией: "На ранней стадии развития младенец мужского пола воспринимает свой пенис как орудие своего садизма..." При нормальном развитии мужчина преодолевает идею деструктивности пениса:

"В процессе сексуальных отношений с любимым партнером в какой-то мере заявляют о себе младенческие агрессивные фантазии мужчины, заставлявшие его опасаться деструктивности своего пениса, и ... если садистический импульс поддается контролю, то он стимулирует фантазии возмещения. Вследствие этого мужчина начинает воспринимать пенис как полезный и исцеляющий орган, который может доставить женщине удовольствие, благотворно воздействовать на ее пострадавшие гениталии и зачать ребенка в ее чреве. Счастливые и удовлетворяющие сексуальные отношения с женщиной убеждают мужчину в том, что пенис его обладает ценными свойствами, и вызывают у мужчины бессознательную уверенность в том, что стремление возместить женщине причиненный прежде ущерб увенчалось успехом. Это не только увеличивает его сексуальное наслаждение, его любовь и нежность к женщине, но и вызывает чувство благодарности и умиротворения."

Однако, именно этого и не произошло в случае Позднышева, поскольку его чувства к жене едва ли можно назвать "любовью и нежностью" или "благодарностью и умиротворением". Нет, он все еще продолжает мыслить как младенец, ему по-прежнему кажется, что он "убивает" свою жену всякий раз, когда смотрит на нее с вожделением, то есть когда испытывает эрекцию. Точно так же самому Толстому казалось, что он "убивает" Соню всякий раз, когда вступает с ней в половые отношения.

В двух пассажах первого наброска повести Позднышев внушает читателю, что кровожадность у мужчины с легкостью сменяется половым возбуждением. В первом пассаже описываются действия Позднышева (о нем здесь говорится в третьем лице) после того, как он, вооружившись кинжалом, предвкушает, как он застанет жену с любовником:

"... Он вошел в ее комнату. Она была одна и спала. Увидав его, она воскликнула: - ax! - на какое-то мгновение он пожалел, что теперь не сдержал животное в себе, однако затем что-то встрепенулось в нем. Все это одно и то же, только с разных концов. Чувственность и убийство. Да, сударь!"

Эти строки перечеркнуты и заменены пассажем, в котором фигурирует другой продолговатый и заостренный предмет, на этот раз пистолет:

"Поначалу схватив пистолет, он дал волю животным чувствам, но росло и другое животное чувство. Все это одно и то же, только с разных концов."

Если первое животное чувство - это побуждение убить жену, то второе животное чувство - это побуждение овладеть ею. Стремительное движение от одного к другому в душе Позднышева обнажает семантическое и эмоциональное тождество двух побуждений - "все это одно и то же". Эти подобие или взаимозаменяемость различимы и в другом варианте, где Позднышев заявляет: "Раньше было так: чем больше я предавался плотской любви, тем сильнее я ненавидел ее. Теперь это перевернулось: чем сильнее я ненавидел ее, тем больше желал ее." В другом варианте сказано иначе: "Я никогда не желал ее так страстно и никогда так страстно не ненавидел ее." В последнем варианте повести это подобие приглушено за счет того, что противоположные эмоции не возникают одновременно, а чередуются: "Период любви - период злобы; энергический период любви - длинный период злобы, более слабое проявление любви - короткий период злобы." Тем не менее и здесь отмечается подобие "любви" и "злобы" : "Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов."

Выходит, что вожделение ("которое мы называли любовью") и ненависть суть одно и то же. Скорее всего, рядовому читателю это покажется несколько эксцентричным, однако для обезумевшего от ревности Позднышева и, вполне вероятно, для самого Толстого, который чувствовал, что совершает преступление всякий раз, когда вступает в половые отношения с женой, подобное ощущение - реальность. Толстой не относился бы столь враждебно к сексу, если бы не воспринимал мужскую сексуальность как выражение враждебности.

Между прочим, в данном случае взгляды Толстого обнаруживают некоторое сходство с феминизмом. В своей ненаучной и неистовой первой главе книги "Связь" Андрее Дворкин следующим образом толкует внутреннее содержание повести: "В этой повести Толстой требует радикального изменения в обществе, прекращения половых связей, безоговорочного отказа от геноцида (истребления женщин), ибо, говорит он, если мы не хотим убивать женщин, мы должны прекратить иметь их. " Дворкин, подобно Толстому, полагает, что гетеросексуальный контакт "убивает" женщину и представляет собой "геноцид". Эта идея и является источником ее неистовства: "Быть может, жизнь трагична, и Бог, которого нет, подчинил женщин мужчинам, чтобы те могли иметь нас..." Однако, несмотря на то, что Дворкин хотелось бы использовать идею непременной враждебности мужской сексуальности (словечком "иметь" не исчерпывается связь) в интересах своего воинствующего феминизма, у Толстого все же были другие причины для женоненавистничества. Сходство позиций Дворкин и Толстого - это лишь случайное совпадение психопатологий: оба они, и русский женоненавистник, и американская феминистка, ослеплены идеей того, что секс наносит вред женскому телу.

Достаточно освободить любовь от секса, и проблема решена. В пассаже, который Толстой вычеркнул из третьего наброска, Позднышев говорит: "Такая любовь, эгоистическая и чувственная, это не любовь, а злоба, ненависть." Похоже, что как только появляются сексуальные чувства, любовь становится своей противоположностью, ненавистью.

Почему же тогда просто не исключить секс из брака? Общеизвестно, что как раз за это и ратовал Толстой. Но только теперь нам стала известна еще одна причина этого: воздержание желательно, потому что половая связь, будучи агрессией фаллоса, чревата опасностью для материнского образа. Пусть даже человеческий род прекратится, лишь бы не причинить вред идеализированной матери. Такова, по нашему мнению, толстовская инфантильная философия секса.

  

В 1895 г. Полонский выступил открыто против Толстого, напечатав в журнале «Русское Обозрение» (№№ 5—6) статью о его книге, изданной за границей, «Царство божие внутри вас», а в следующем году ту же статью издал в виде отдельной брошюры под названием «Заметки по поводу одного заграничного издания и новых идей гр. Л. Н. Толстого». Здесь он говорит: «Я возражаю графу... и не ради того, чтобы как-нибудь повредить ему. Мы никогда не были врагами, и я до сих пор люблю его, как доброго старого знакомца, и поклоняюсь ему, как гениальному художнику. Но виноват ли я, если мое разумение жизни иное, что я иначе понимаю, как идти к нравственному совершенству, и так же, как граф, не могу безмолвствовать. Конечно, я бы молчал, если бы был ко всему равнодушен, если бы, как крайний космополит, не имел отечества и если бы это отечество не давало нам всего, что нужно для нашего развития и жизни».

Полонский боится за государство, семью, общество, культуру.

Все это по мнению Полонского, может разрушиться в результате учения Толстого, который учил, что не нужно судов, повиновения, власти, что достаточно быть ремесленником и земледельцем.

Те, кто будут жить по его заветам и заниматься земледелием, скоро обнищают, потому что им нельзя убивать вредителей растений — сусликов, саранчу, и они будут принуждены жить на деньги, которые придется брать у язычников. «Это полуголодное полухолодное поколение, а по Толстому — царство божие, одичает и будет хуже первобытного времени. Это царство без почты, без власти, без денег — царство нищеты и рабства».

Полонский несогласен с пониманием Толстым заповеди «не противься злу». Он говорит, что защищать государство нужно, если не для себя лично, то из любви к родине, которой враги грозят разорением. Можно желать уничтожения биржевой игры, процентов, но не уничтожения денег. Можно желать справедливого распределения благ, но богатые и бедные будут вечно. Подати нужно брать необременительные, но отказаться от них — значит уничтожить государственную и общественную культурную жизнь.

«Возражать гр. Толстому на злоупотребления фабрикантов к рабочим, — писал Полонский, — в наше демократическое время не придет никому в голову, но отрицать промышленность, ставить ее хуже воровства — значит потерять способность различать добро и зло». «Европа чувствует, что ей угрожает не реформация, даже не революция с их политическими и социальными идеалами, а варварство, произвол, анархия», которым Толстой «открывает двери проповедью непротивления и неповиновения».

Очевидно, Полонский, восставая против анархизма Толстого, восставал и против революционной ломки старого мира. Об этом ясно свидетельствуют приветствия Полонскому со стороны высшей бюрократии по случаю появления его статьи. Его навестил товарищ министра народного просвещения П. И. Корнилов, заведующий архивом того же министерства Н. П. Барсуков. Государственный контролер Т. И. Филиппов писал Полонскому 4 июля 1895 г.: «Сию минуту кончил Вашу статью, обличающую странное до безумия учение гр. Толстого, и немедленно взялся за перо, чтобы выразить Вам и свою радость и свою признательность. Никто, кроме Вас, не находил такой формы для обличения гр. Толстого, какую обрели Вы. Незлобивая, но весьма твердая, простодушная, но подавляющая речь Ваша приводит меня в восторг. Желаю Вам найти утешение в сознании исполненного Вами с замечательным успехом христианского долга». Полонскому «дали ход» и в 1896 г. назначили членом Главного управления по делам печати.

Как сообщает Фидлер, Полонский писал еще возражение на письмо Толстого к А. М. Калмыковой от 31 августа 1896 г. по поводу закрытия Комитета грамотности, но по совету друзей его не опубликовал.

Таким образом позиции Полонского и Толстого в классовой борьбе 90-х годов резко определились. Полонский стал защитником буржуазно-дворянского государства, а Толстой был выразителем «...тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России»*.

В 1897—1898 гг. в журнале «Вопросы философии и психологии» была напечатана статья Толстого «Что такое искусство?» Полонский написал резкую рецензию на этот трактат, озаглавив ее «Об искусстве» (1898 г.).

Все эти выступления Полонского стали известны Толстому и были причиною возобновления их переписки. В письме от 7 апреля 1898 г. Толстой с грустью указывает на то, что искренне им любимый Полонский переменил к нему отношение «с тех пор и за то, что он постарался быть лучше», и зовет к примирению.

Полонский в своем ответном письме от 14 апреля 1898 г. указывает на причины их разногласий... «Между нами, — пишет он, — прошла пропасть, так как вы отрицаете все для меня святое — все мои идеалы: Россию, как народ и как государство, церковь и проповедь, таинство брака и семейную жизнь, искусство и присущую ему красоту — все это Вы готовы были смести в одну сорную кучу. Цель анархистов, отвергающих все прошлое, казалась мне той же самой, что и Ваша цель... И это показалось Вам чувством озлобления против Вас, тогда как Вы, как человек, всегда были и будете близким моему сердцу».

Не удовлетворенный этим письмом и не дожидаясь ответа, Полонский посылает Толстому другое письмо, от 5 мая 1898 г., где стремится окончательно устранить причины вражды.

В последнем письме от 20 мая 1898 г. Толстой указывает, что Полонский, «как чуткий по доброте человек», «захотел растопить последние остатки льда» в их отношениях «и вполне успел в этом».

Полонский в своих письмах в числе причин своих расхождений с Толстым указывает на их несогласие и в вопросах искусства.

Как видно из сохранившейся корректуры статьи Полонского «Об искусстве», его приводило в ужас, что великий художник поставил себя на такую высоту, с которой все великие умы человечества — Эсхил, Софокл, Гомер, Платон, Сократ, Аристотель, Данте, Шекспир, Байрон, Шиллер, Гете и др., кажутся в сравнении с ним какими-то пигмеями. Всё это лежало во лжи, пока не услыхало поучений Толстого. «Что такое красота в искусстве, чем отличается она от красоты природы и человеческих форм, как относится красота к добру и правде, об этом говорить не стоит. Пятнадцатилетний труд Л. Н. Толстого воспроизводит такую нелепость, что как-то неловко и совестно возражать»**. Эту свою статью Полонский взял из типографии после дружеского письма к нему Толстого и не выпустил в свет. Но в более спокойной форме свои возражения Толстому по вопросам искусства он напечатал в статье под названием «Навеянное» в «С. Петербургских ведомостях» 19 мая 1898 г.

Здесь он говорит: «Толстой отрицает красоту, как нечто присущее каждому искусству, и не находит в красоте ничего поучительного, ни добра, ни правды... Но вольно смотреть на красоту с одной прямолинейной точки зрения. В красоте могут быть и добро и правда, и зло и ложь... Деньги могут быть и добром и злом. Такова и красота. Сатана Лермонтова сиял волшебной красотой. Красота есть и в буре с гибелью судов, но такая красота не имеет добра и нравственного успокоительного начала. Иное дело красота романа, повести и т. п. Там свои требования... В «Ревизоре» Гоголя есть красота. Она состоит в гармоническом построении всего произведения, в психологической правде типов общечеловеческого значения, хотя самые типы отталкивают и никому не хочется быть подобным им... О какой красоте говорит Толстой? Красота в лирике заключается в гармоническом сочетании слов, в сжатом отражении душевного настроения... Сам Толстой говорит в статье об искусстве: в настоящем художественном произведении нельзя выкинуть стих, сцену, переиначивать текст и т. д.

Второе условие красоты лирических произведений: не всё достойно лирики, но то, что типично, всем свойственно. Человек ценит предметы насущного употребления, но искусство он ставит выше. Имена выдумавших сеть, иглу, горшок — забыты, но изобретатель лиры — Орфей — известен... Толстой говорит, что в искусстве не должно быть наслаждения. Люди пресыщенные теряют способность наслаждаться жизнью. Искусство недостойно своего назначения, если бы удовлетворяло только богатых и откликалось на низменные страсти. Наслаждаться значит удовлетворять чувству эстетической потребности. Если в искусстве мы ищем правды, олицетворенной творческой фантазией автора и доведенной до совершенства вследствие долгого и настойчивого изучения форм и техники, то что может помешать нам наслаждаться им?

Искусство дается немногим. Даже у гениальных художников не всякое произведение дает наслаждение. Незнание человеческой анатомии лишит статую правды. Где нет правды, нет и наслаждения. Удовлетворенное чувство жизнерадостно. Оно приводит к вере в любовь и объединяет общество едиными интересами...».

  

Н.С.Лесков. По поводу крейцеровой сонаты

Всякая девушка нравственно выше мужчины, потому что

несравненно его чище. Девушка, выходя замуж,

всегда выше своего мужа. Она выше его и девушкой, и

становясь женщиной в нашем быту.

Л. Толстой.

I

Хоронили Федора Михайловича Достоевского. День был суровый и пасмурный.

Я в этот день был нездоров и с большим над собою усилием проводил гроб до

ворот Невского монастыря. В воротах произошла большая давка. В тесноте

раздались стоны и крики. Драматург Аверкиев показался на возвышении над

толпою и что-то кричал. Голос у него был громкий, но разобрать слов было

невозможно. Одни говорили, что он учреждает порядок, и хвалили его за это, а

другие на него сердились. Я остался в числе тех, которых не пропустили в

ограду, и, не видя цели оставаться здесь долее, возвратился домой, выпил

теплого чаю и уснул. От холода и разнородных впечатлений я чувствовал себя

очень уставшим и спал так крепко и долго, что не встал к обеду. Обеда мне в

этот день так и не пришлось есть, потому что к сумме разнородных впечатлений

неожиданно прибавилось еще одно новое, весьма меня взволновавшее.

В густые сумерки меня разбудила моя девушка, сказав мне, что ко мне

пришла какая-то незнакомая дама и не хочет уходить, а настойчиво просит,

чтобы я ее принял. Дамские посещения к нашему брату, пожилому писателю, вещь

довольно обыкновенная. Немало девиц и дам ходят к нам просить советов для их

литературных опытов или ищут у нас какого-нибудь содействия в устройстве их

дел с незнакомыми редакциями. Поэтому приход дамы и даже ее настойчивость

меня нисколько не удивили. Когда горе велико, а нужда неотступчива - не

мудрено сделаться и настойчивым.

Я сказал девушке, чтобы она попросила даму в кабинет, и сам стал

приводить себя в порядок. Когда я вошел в свой кабинет, на большом столе

была зажжена моя рабочая лампа. Она сильно освещала стол, но комната

оставалась в полумраке. Незнакомая дама, сделавшая мне на этот раз визит,

была мне действительно незнакома.

Когда я отыскал ее глазами и хотел ее просить сесть в кресло, мне

показалось, что она как будто избегает освещенных мест комнаты и старается

держаться в тени. Это меня удивило. Особы, мало застенчивые, неопытные,

иногда церемонятся и стесняются таким же образом, но удивительнее всего мне

показалось ажитированное состояние этой дамы, которое мне как-то

чувствовалось и сообщалось. Она была одета прекрасно, скромно, на ней было

все дорогое и изящное: прекрасное плюшевое пальто, которое она не сняла в

прихожей и в котором оставалась все время, пока говорила со мной; черная

изящная шляпочка, очевидно парижской модели, а не русского производства, и

черная вуалетка. сложенная вдвое и завязанная назади так, что я мог видеть

только белый круглый подбородок и иногда сверкание глаз сквозь двойную сетку

вуали. Вместо того чтобы назвать себя и сказать цель своего прихода, она

начала с того, что сказала мне:

- Могу ли я рассчитывать на то, что вам нет никакого дела до моего

имени?

Я отвечал ей, что она на это вполне может рассчитывать. Тогда она

попросила меня сесть в кресло перед лампой, бесцеремонно подвинула зеленый

тафтяной кружок на абажуре лампы так, что весь свет падал на меня и затемнял

ее лицо, и сама села по другой бок стола и снова спросила:

- Вы одинокий?

Я отвечал ей, что она не ошибается: я - одинокий...

- Могу ли я говорить с вами совершенно откровенно? Я отвечал ей, что

если она питает ко мне доверие, то я не вижу, что мешает говорить так, как

ей угодно.

- Мы здесь одни?

- Совершенно одни.

Дама встала и сделала два шага по направлению к другой комнате, где

помещалась моя библиотека, и за нею - спальня. В библиотеке в это время

горел матовый фонарь, при котором можно было видеть всю комнату, Я не

тронулся с места, но сказал для успокоения дамы, что она видит, что у меня

нет никого, кроме прислуги и маленькой сиротки, которая не может играть

никакой роли в ее соображениях. Тогда она села снова на свое место, снова

подвинула зеленый кружок и сказала:

- Вы меня извините, я в большом возбуждении... и мое поведение может

показаться странным, но имейте ко мне сострадание!

Рука ее, которая протягивалась опять к тафтяному кружку на лампе, была

обтянута в черную лайковую перчатку и сильно дрожала. Вместо ответа я

предложил ей выпить воды. Она меня удержала и сказала:

- Это не нужно, я не так нервна, я пришла к вам потому, что эти

похороны... эти цепи... этот человек, который производил на меня такое

необыкновенно сильное, ломающее впечатление, это лицо и воспоминание обо

всем, что мне приходилось два раза в жизни рассказывать, перепутало все мои

мысли. Вы не должны удивляться тому, что я пришла к вам. Я расскажу вам,

почему я это сделала, - это ничего, что мы с вами не знакомы: я вас читала

много, и многое мне было так симпатично, так близко, что теперь я не могу

отказать себе в потребности, чтоб говорить с вами. Может быть, то, что я

задумала сделать, есть величайшая глупость. Я хочу прежде опросить вас об

этом, и вы должны отвечать искренно. Что вы мне посоветуете, я и сделаю.

Ее контральтовый голос дрожал, и руки, которым она не находила места,

трепетали.

II

Посещения и приступы в таком роде в течение моей литературной жизни

бывали хоть не часто, но бывали.

Более свойственны они были людям с политическим темпераментом, которых

успокаивать довольно трудно, а помогать вдвойне рискованно и неприятно, тем

более что в этих случаях всегда почти не знаешь, с кем имеешь дело. На этот

раз мне прежде всего пришло в голову, что эта дама также обуреваема

политическими страстями, что у нее есть какой-нибудь замысел, который, по

несчастию, пришло в голову мне доверить; вступление ее беседы имело много

похожего на это, и потому я неохотно сказал ей:

- Не знаю, о чем вы будете говорить. Я ничего не смею обещать вам, но

затем, если личные чувства ваши привели вас ко мне по доверию, которое

внушает вам моя жизнь и репутация, то я ни в каком случае не нарушу того,

что вы хотите мне передать, очевидно, как тайну.

- Да, - сказала она, - как тайну, как совершенную тайну, и я уверена,

что вы ее сохраните. Мне нет нужды повторять вам, почему ее надо сохранить;

я знаю, что вы чувствуете, я не могу так ошибаться: лицо ваше мне говорит

лучше всяких слов, и при этом для меня нет выбора. Повторяю вам, я готова

сделать поступок, который одну минуту представляется мне честным и сейчас же

представляется мне грубостью: выбор должен быть сделан сейчас, сию минуту, и

это зависит от вас.

Я не сомневался, что вслед за этим последует откровение политического

характера, и неохотно сказал:

- Я вас слушаю.

Несмотря на двойную вуаль, я чувствовал на себе пристальный взгляд моей

гостьи, которая глядела на меня в упор и твердо проговорила:

- Я неверная жена! Я изменяю моему мужу. К стыду моему должен сказать,

что с сердца моего при этом открытии спала великая тяжесть; о политике,

очевидно, не было и помину.

- Я изменяю прекрасному, доброму мужу; это продолжается шесть...

больше!.. - я должна сказать правду,

иначе не стоит говорить: это продолжается восемь лет... и

продолжается... или нет, это началось с третьего месяца брака; позорнее

этого нет ничего на свете! Я не стара, но у меня дети, вы понимаете?

Я качнул утвердительно головой.

- Вы понимаете, что это значит. Два раза в жизни, как к вам, я

приходила к тому... кого мы хоронили и чья смерть меня всю переброила,

призналась ему в своих чувствах; он был раз со мной груб, другой - нежен,

как друг. Как это... не похоже на то состояние, в котором я к нему

приходила, и, наконец, я хочу, чтобы вы мне дали тот совет, который мне

нужен. Хуже всего в жизни обман, я это чувствую, мне кажется, лучше открыть

свою гадость, перенести наказание и быть униженной, разбитой, выброшенной на

мостовую, - я не знаю, что может со мной случиться... я чувствую

непреодолимую потребность прийти и все рассказать моему мужу; я чувствую эту

потребность шесть лет. Между началом моего преступления прошло два года, в

которые я не видала... того; затем это началось снова и идет по-прежнему...

шесть лет я собиралась сказать и не сказала, а теперь, когда я шла за гробом

Достоевского, мне захотелось кончить это, кончить сегодня так, как вы мне

посоветуете.

Я молчал, потому что ничего не понимал в этой истории и не мог дать

решительно никакого совета; она это уловила на моем лице.

- Вы, конечно, должны знать более, я пришла не затем, чтобы играть в

загадки, - а говорить, так говорить все. Дело в том, что я бесстыдно лгала

бы, если бы стала себя оправдывать. Я не знала никогда никакой нужды, я

родилась в достатке и живу в достатке. Природа не отказала мне в доле

рассудка, мне дали хорошее образование, я была свободна делать свой

супружеский выбор, следовательно, говорить не о чем; я вышла замуж за

человека, который ничем не испортил своей репутации до этой минуты,

напротив... Мое положение было прекрасно, когда этот человек... то есть я

хочу вам сказать: мой муж, мой законный муж... сделал мне предложение. Мне

казалось, что он мне нравится, я думала, что могу его любить, но во всяком

случае не думала, что я могу ему изменить, тем более изменить самым подлым,

самым гнусным образом и пользоваться репутацией честной женщины и хорошей

матери, так как я не честная и, должно быть, гадкая мать, а измену принес

мне сам дьявол, - если хотите, я верю в дьявола... В жизни очень много

зависит от обстоятельств; говорят - в городах грязь, в деревнях чистота; в

деревне именно и случилось, потому что я была одна с глазу на глаз с этим

человеком, с этим проклятым человеком, которого привез и оставил на моем

попечении сам муж мой. Я должна бы каяться, если не бесполезно раскаяние, я

должна бы каяться бесконечно за этот поступок, которым обязана моему мужу,

но дело в том, что я не помню этого момента, я помню только грозу, страшную

грозу, которой я всегда боялась с детства. Я тогда его не любила, мне просто

было страшно, и когда нас озаряла молния в огромной зале, я с испугу взяла

его руку... и я снова не помню, потом это продолжалось... потом он ходил в

кругосветное плавание, вернулся, и это опять началось: теперь я хочу, чтобы

это кончилось, и на этот раз навсегда. Я этого хотела не один раз, но на это

мне никогда не доставало волн, чтобы это выдержать. Решение, которое я

принимала, совершенно улетучивалось через час при его появлении, и, что хуже

всего, - я ничего не хочу скрывать, - не он, а я сама была причиной, я сама,

понимаете, я сама высказывала, и достигала, и злилась, если достичь этого

мне было трудно, - и если я буду продолжать так дальше, то обман, мое

унижение никогда не кончатся...

- Что же вы хотите сделать? - спросил я.

- Я хочу все открыть моему мужу, и хочу непременно сделать это сегодня,

вот как выйду от вас и приду домой...

Я спросил, каков ее муж и что представляет собою его характер.

- Мой муж, - отвечала дама, - пользуется лучшей репутацией, у него

хорошее место и достаточно средств; все считают его честным и благородным

человеком.

- Вы это мнение разделяете? - спросил я.

- Не совсем, ему слишком много приписывают; он слишком даровит и

порядочен, в нем мало того, что принято называть сердцем, как ни глупо это

название, напоминающее так называемую душу музыки, но я другого не могу

сказать; его сердечные движения все правильны, определенны, точны и

неразнообразны.

- А тот, кого вы любите...

- Что вы хотите о нем сказать?

- Он вам внушает уважение?

- О! - воскликнула дама и махнула рукой.

- Я не совсем понимаю, что должен думать по этому движению?

- Вы должны думать, что это самый бессердечный и дрянной эгоист,

который никому не внушает и даже не заботится внушать какое бы то ни было

уважение.

- Вы его любите?

Она сдвинула плечами и сказала:

- Люблю. Это, знаете, странное слово, которое у каждого на губах, но

очень немногие его понимают. Любить - все равно что быть предназначенной к

поэзии, к праведности. На это чувство способны очень немногие. Крестьянки

наши вместо слова любить употребляют слово жалеть; они не говорят: он меня

любит; они говорят: он меня жалеет. Это, по-моему, гораздо лучше, и тут

больше простого определения; слово любить - жалеть значит: любить в

обыденном смысле. А то есть желать; говорят: мой желанный, мой милый,

желанный... понимаете, желать...

Она остановилась, тяжело дыша; я ей подал стакан воды, который она

приняла на этот раз из моих рук, не устранялась, и, кажется, была очень

благодарна, что я не всматривался в нее,

Мы оба молчали; я не знал, что говорить, и у нее иссяк весь поток

откровенности. Очевидно, она высказала все, что было крупного, и далее

мелькали уже детали. Она точно угадала мою мысль и сказала тихим голосом:

- Так вот, если вы скажете мне, что я должна сказать это мужу, - я так

и сделаю; но, может быть, вы можете сказать мне что-нибудь другое? Кроме

того, что мне внушает симпатию и доверие к вам, в вас есть практицизм, я

ваша внимательная читательница; мы, женщины, чувствуем то, чего не чувствуют

присяжные критики. Вы можете, если хотите, сказать ваше искреннее слово:

должна или нет я прийти и открыть мой позорный и долговременный грех моему

мужу.

III

Несмотря на занимательность истории, я чувствовал тяжелое свое

положение. Хотя такой ответ, какой требовала моя гостья, дать гораздо легче,

чем успокоить политического деятеля или оказать ему требуемую им услугу, по

тем не менее совесть моя чувствовала себя призванной к очень серьезному

делу. Я достаточно жил и достаточно видел женщин, искусно скрывавших свои

грехи в этом же роде или не скрывавших, но не сознававшихся в них. Я видел

также двух-трех откровенных женщин и помнил, что они мне всегда казались не

столько искренними, сколько жестокими и аффектированными. Мне всегда

казалось, что всей этой откровенностью женщина могла бы повременить и,

прежде чем объявить о своем преступлении тому, кого это может заставить

сильно страдать, хорошенько пораздумать. Мне никогда не было дела до того,

как относится к чьей бы то ни было внутренней жизни свет. Не свет, а лично

человек - вот кто дорог мне, и если можно не вызывать страдание, зачем

вызывать его; если женщина такой же совершенно человек, как мужчина, такой

же равноправный член общества и ей доступны все те же самые ощущения, то

человеческое чувство, которое доступно мужчине, как это дает понять Христос,

как это говорили лучшие люди нашего века, как теперь говорит Лев Толстой и в

чем я чувствую неопровержимую истину, - то почему мужчина, нарушивший завет

целомудрия перед женщиной, которой он обязан верностью, молчит, молчит об

этом, чувствуя свой проступок, иногда успевает загладить недостоинство своих

увлечений, то почему же это самое не может сделать женщина? Я уверен, что

она это может. Нет никакого сомнения, что число мужчин, изменяющих женщинам,

превышает число женщин, и женщины это знают; нет ни одной или почти ни одной

рассудительной женщины, которая после более или менее долгой разлуки с мужем

питала бы уверенность, что во все время этой разлуки муж остался ей верен.

Но тем не менее по возвращении его она ему прощает столь великодушно, что

прощение ее выражается в том, что она его об этом даже не спрашивает, и

откровенность эта была бы для нее не одолжением, а горем; это был бы

поступок, который обнаружил то, чего она не хочет знать. В этом неведении

она находит силу продолжать свои отношения, как будто они были прерваны

нечаянно. Я сознаю, что в мои соображения входит гораздо больше практицизма,

чем отвлеченной философии и возвышенной морали, но тем не менее я склонен

так думать, как думаю.

В этом направлении я продолжал беседу с моею гостьею и спросил ее:

- Дурные свойства человека, которого вы любите, внушают к нему

какое-нибудь неуважение?

- Очень сильное и очень постоянное.

- Но вы стараетесь иногда его оправдывать.

- К сожалению, это невозможно: для него нет никаких оправданий.

- Тогда я позволю себе спросить: что же, ваше негодование к нему,

пребывает ли оно постоянно в одном положении или оно иногда ослабевает,

иногда усиливается?

- Оно постоянно усиливается.

- Теперь я спрошу вас, - вы ведь позволяете мне спрашивать?

- Пожалуйста.

- В эту минуту, когда вы сидите у меня, где ваш супруг?

- Дома.

- Что он делает?

- Спит в своем кабинете.

- И затем, когда он встанет?

- Он встанет в восемь часов.

- И что он будет делать? Гостья улыбнулась.

- Он умоется, он наденет пиджак, пройдет к детям и будет играть полчаса

на биксе, потом подадут самовар, из которого я налью ему стакан чаю.

- Вот, - сказал я, - стакан чаю, самовар и домашняя лампа - это

прекрасные вещи, около которых мы группируемся.

- Прекрасно сказано.

- И это проходит более или менее - приятно?

- Да, для него, я думаю.

- Извините меня, в этом деле, которое вам угодно было раскрыть мне, он

один имеет право, чтобы о нем подумать, - не дети, которые могут и должны

даже этого никогда не знать, и уж, конечно, не вы... Да, не вы, потому что

вы нанесли ему страдание, между тем он - лицо пострадавшее. Поэтому об нем

надо подумать, чтобы он не страдал, и представьте себе, вместо того чтобы

он, по обыкновению отпив чай и, может быть, с уважением поцеловав вашу

руку...

- Ну-с?

- И потом, когда он пойдет заняться делами... потом поужинает и

спокойно пожелает вам доброй ночи, - вместо всего этого он услышит ваше

открытие, из которого узнает, что вся его жизнь с первого месяца или даже с

первого дня супружества поставлена в такую бессмысленную рамку. Скажите мне,

добро или зло вы ему этим сделаете?

- Не знаю; если бы я это знала, если бы я могла это решить, то я не

была бы здесь и не разговаривала об этом. Я у вас спрашиваю совета, как мне

поступить?

- Совета я вам дать не могу, но я могу сказать мнение, которое во мне

складывается. Однако для того, чтобы оно имело в моих глазах определенную

форму, я еще позволю себе предложить вам один вопрос... Чувства никогда не

пребывают в человеке в одном и том же положении... Ваше нерасположение к

тому ослабевает?..

- Нет, оно обостряется!

Она воскликнула это с болью в сердце и даже как будто привстала и

хотела отстраниться от чего-то, что я видел в моем воображении. Несмотря на

то, что мне не видно было ее лица, я чувствовал, что она ужасно страдает и

страдание это дозрело до такой степени, что не могло оставаться дольше без

развязки.

- Следовательно, - сказал я, - вы осуждаете его все строже и строже...

- Да, чаще и чаще...

- Прекрасно, - сказал я, - теперь я позволю себе сказать вам, что я

считал бы благоразумным, чтобы вы, возвратившись домой, сели к вашему

самовару так, как вы садились к нему прежде.

Она слушала молча; глаза ее были устремлены на меня, и я видел их

сверкание сквозь вуалетку, слышал, как громко и учащенно билось ее сердце.

- Вы мне советуете продолжать мою скрытность?

- Не советую, но думаю, что так будет лучше для вас, для него и для

ваших детей, которые во всяком случае ваши дети.

- Да почему лучше? Значит, тянуть бесконечно!

- Лучше потому, что при откровенности все было бы хуже, и

бесконечность, о которой вы говорите, сказалась бы еще печальнее того, о чем

вы думаете.

- Моя душа очистилась бы страданием. Мне казалось, что я вижу ее душу:

это была душа живая, порывистая, но не из тех душ, которых очищает

страдание. Потому я ничего не ответил о ее душе и снова упомянул о детях.

Она заломила обе руки так, что пальцы ее хрустнули, и тихо поникла

головой.

- И какой же будет конец этой моей эпопее?

- Хороший.

- На что вы надеетесь?

- На то, что человек, которого вы любите или, по вашим словам, не

любите, а с которым вы свыклись... станет вам день ото дня ненавистнее.

- Ах! он мне и так ненавистен!

- Будет еще больше, и тогда...

- Я вас понимаю.

- Я очень счастлив.

- Вы хотите, чтобы я его бросила молча?

- Я думаю, что это был бы самый счастливый исход из вашего горя.

- Да, и потом...

- И потом вы... возвратите...

- Возвратить ничего невозможно.

- Виноват, я хотел сказать, вы удвоите вашу заботливость о вашем муже и

о вашей семье; это даст вам силу не забыть, а сохранить прошлое и найти

достаточно поводов жить для других.

Она встала - неожиданно встала, еще глубже опустила свою вуалетку,

протянула мне руку и сказала:

- Благодарю, я довольна тем, что послушала своего внутреннего чувства,

которое сказало мне прийти к вам после того, как меня взволновало ужасное

впечатление похорон; я оттуда вернулась как сумасшедшая, и как хорошо, что я

не сделала всего того, что хотела сделать. Прощайте! - она подала мне опять

руку и крепко пожала мою, как бы с тем, чтобы остановить меня на том месте,

где мы находились. Затем она поклонилась и вышла.

IV

Повторяю, что лица этой женщины я не видел; по одному подбородку и под

вуалью, как под маской, о ее лице судить было трудно, но по фигуре ее у меня

составилось понятие о ее грации, несмотря на ее плюшевое пальто и шляпку.

Говорю, это была фигура изящная, легкая, необыкновенно живая и необыкновенно

сильно врезавшаяся в мою память.

До сих пор я этой дамы никогда нигде не встречал и по голосу ее думаю,

что она не была мне знакома. Говорила она своим непритворным голосом,

легким, грудным контральто, очень приятным; манеры ее были изящны, и можно

было бы принять ее за женщину светского круга, и, еще вернее, высшего

чиновничьего круга, за жену директора или вице-директора департамента или в

этом роде; одним словом, эта дама была для меня незнакома и осталась

незнакомою.

После похорон Достоевского и рассказанного мною события прошло три

года. Я зимой заболел и весною отправился на воды за границу; до вокзала

железной дороги меня сопровождал приятель и одна моя родственница; мы ехали

в коляске; с нами были мои дорожные вещи. Проезжая по одной из улиц,

прилегающих к Невскому проспекту, на одном из поворотов, у подъезда большого

казенного дома, я увидал даму; мгновенно, несмотря на мою близорукость, я

признал в ней мою незнакомку. Я вовсе не был приготовлен к этому, вовсе о

ней не думал, и потому поразительное сходство меня сильно удивило; у меня

мелькнула глупая мысль встать, подойти к ней, остановить, о чем-то спросить,

но так как со мною были посторонние лица, то я, к счастью моему, этого не

сделал, и воскликнул:

- Боже мой, это она! - и этим дал моим спутникам повод посмеяться.

На самом деле это была она; вот как это открылось. По обычаю всех

русских или большинства русских, я выбрал кружный путь; прежде всего заехал

в Париж и пил воды в июле и затем только в августе появился там, где мне

следовало быть в июне; скоро я ознакомился с большинством других лечившихся

русских и всех почти знал, так что прибытие всякого нового лица мне было

заметно.

И вот однажды, когда я сидел на скамейке парка, по которому проходит

дорога, ведущая к вокзалу, я увидал коляску, в которой помещались: мужчина в

светлом пальто и шляпе и дама в вуали, а перед ними сидел мальчик лет

девяти.

И опять со мной случилось то же самое, что было при выезде из

Петербурга.

- Боже мой, это она!

Действительно, это была она.

На другой же день в ресторане парка за кофейным столиком я увидал ее

благообразного, но испитого мужа и ее необыкновенно красивого ребенка.

Мальчик был несколько цыганского типа, смуглый, с черными локонами и с

большими совершенно голубыми глазами.

Я допустил себе маленькую наглость: подкупил гарсона, чтобы он устроил

столик поближе к даме; я хотел рассмотреть ее лицо.

Она была хорошенькая, с довольно приятным, мягким, но мало значительным

выражением; она меня, без сомнения, узнала, два или три раза она старалась

повернуться на своем стуле так, чтобы мне неловко было рассмотреть, но потом

встала, остановилась возле одной моей знакомой дамы, поговорила с нею,

отошла в сторону и возвратилась к мужу.

Вечером за послеобеденным кофе на одном из сборных концертов моя

знакомая дама, к которой подходила новая гостья, сказала мне, что она желает

меня представить г-же Н., которая в эту минуту мимо нас проходила, и

представление было сейчас же исполнено. Я сказал ей обыкновенную фразу, на

которую она ответила также обыкновенными словами, но в этих словах, в этом

голосе, в этой манере я узнал ее; это несомненно была она, и она была

настоль умна, что поняла, что я ее узнал, решила не скрываться и сделаться

знакомой; она могла рассчитывать на мою порядочность, на слова, которые она

мне тогда говорила...

С тех пор мы стали видеться, и мы даже несколько раз делали экскурсии

со знакомыми дамами и ее сыном. Муж ее как-то не любил поездок, у него

болело колено, он прихрамывал, и притом, не могу разобрать, что с ним

происходило: не то он тяготился женой, не то даже желал быть свободен,

приволокнуться за одною или даже, может быть, не за одною из приехавших дам

сомнительных репутаций. Но при всех наших встречах и разговорах она никогда

не сказала и не намекнула, что у меня была или что мы когда-нибудь виделись

раньше: только я прекрасно чувствовал, что она и я считаем за несомненное,

что мы друг друга понимаем. И вдруг среди этого положения представился

совершенно непредвиденный случай.

В одно прелестное время поутру она не явилась сопровождать мужа к

источнику: он был к кофе один и сказал, что их Анатолий недомогает, что мать

не помнит себя от горя.,

В восемь часов вечера мой портье сообщил мне страшную новость, что в

отеле таком-то умер ребенок от дифтерита; это, конечно, был сын моей

незнакомки.

Я не принадлежу к числу людей слишком осторожных и потому тотчас же

взял мою шляпу и отправился в этот отель; мне почему-то казалось, что муж ее

слишком безучастно к этому относится; если этот дифтеритный ребенок есть ее

сын, то, может быть, моя помощь или какое-нибудь участие на что-нибудь

пригодится.

Когда я вошел в отель, где занимала она номер... никогда не забуду

того, что я увидел. Там было всего две комнаты: в первой, где была гостиная

мебель, обитая красным плюшем, стояла моя незнакомка, с распущенными

волосами, с остолбеневшими глазами; она держала обе руки с растопыренными

пальцами, защищая собою диванчик, на котором лежало что-то, покрытое белой

простыней; из-под этой простыни была видна одна небольшая синяя нога; это

был он - мертвец Анатолий. У двери стояли два незнакомых мне человека в

серых пальто, перед ними был ящик, не гроб, а ящик, вроде большого свечного

ящика, в аршина два глубиною, до половины налитый чем-то белым, что мне

показалось сначала молоком или крахмалом; спереди их стоял полицейский

комиссар и бюргер с каким-то значком; они говорили громко; мужа дамы не было

дома, она была одна, она только спорила, защищалась и, увидев меня,

воскликнула:

- Боже мой! защитите, помогите! Они хотят взять ребенка, они не дают

похоронить его; он умер сию минуту.

Я хотел заступиться, но это было совершенно бесполезно, даже если бы у

нас была сила одолеть четырех человек, которые без всякой церемонии и

довольно грубо бросили ее в другую комнату и закрыли дверь, в которую она

напрасно с страшным стоном стучала кулаками. В это время взяли ребенка,

который был таким цветущим, опустили его в раствор извести, тотчас схватили

ящик и быстро удалились.

V

В небольших купальных местах и городках страшно -не любят смертных

случаев. Содержатели отелей и меблированных квартир всемерно избегают таких

жильцов, здоровье которых заставляет опасаться скорой смерти.

Ни в одном из этих городов не допускают погребальных процессий, и если

случится покойник, то его скрывают от всех посторонних, вывозят по железной

дороге решительно без всякого погребального обряда.

Заразные болезни с смертельным исходом случаются очень редко, и в той

местности, где умер сын моей знакомой, это был первый случай, и весть об

этом распространилась между публикой с невероятной быстротою и произвела

страшный испуг, особенно между дамами. Местные врачи, составляющие в таких

городках самое важное правящее сословие, старались успокоить возбужденные

умы и, превосходя в этом усердии друг друга, перессорились и разделились на

два лагеря: одни, к числу которых принадлежали и пользовавшие ребенка два

консультанта, не отрицали, что причиною смерти ребенка был настоящий

дифтерит, но что против заразы приняты были ими все меры, что входили к нему

в особом платье и что, выходя, себя тщательно дезинфицировали; двое даже из

них обрились, чтобы доказать, как они серьезно относятся к делу. Другие же,

в несравненно большем числе, говорили, что случай был довольно сомнительный,

даже с достаточными противупоказаниями, и обвиняли своих коллег в

неосторожном преувеличивании болезни мальчика, от чего произошел большой и

напрасный переполох, нарушивший спокойствие больных и угрожающий более всего

экономическим интересам местных обывателей. Эта же вторая медицинская

фракция неодобрительно отзывалась о представителях городской власти, которые

чрезвычайно грубо и резко обошлись с госпожою Н., у которой они вырвали

ребенка с разбойническим насилием чуть-чуть не в минуту смерти и утопили в

известке, может быть ранее, чем у него угасли последние искры жизни.

Указанием на эту грубость доктора хотели отвлечь внимание публики от себя и

направить его на других лиц, поведение которых, в самом деле, представляло

большую резкость; но это не удалось. Эгоизм человеческий в минуту опасности

становится особенно отвратительным, и в публике совсем не находилось людей,

которые обнаружили бы достаточно внимания к положению несчастной матери. Уж

если дифтерит, так церемониться нечего, и чем власти поступили решительнее и

тверже, тем лучше. Нельзя же, в самом деле, подвергать других опасности!

Интересовались только тем: куда был выслан ящик с опасным покойником? И

сведения на этот счет получились довольно успокоительные. Ящик был отвезен в

черное болото, из которого прежде добывали лечебную грязь для ванн. Теперь в

это болото ящик был спущен и в одной из его глубоких колдобин затоплен,

завален камнями и снова еще раз залит известкой. Решительнее и аккуратнее

распорядиться заразным трупом, казалось, было невозможно; но затем началась

расправа с отелем, из которого почти все население разбежалось и остались

только бедняки, которые были не в состоянии позволить себе такую роскошь,

чтобы бросить оплаченную вперед за месяц квартиру. Надо было дезинфицировать

весь отель или по крайней мере те апартаменты, которые занимало семейство

Н., и прилежащее к ним по бокам помещение; надо было тоже дезинфицировать

коридор, по которому бегал мальчик, и угол столовой, в которой семейство Н.

вместе кушало. Все это представляло очень значительный денежный счет, если

не ошибаюсь, свыше трехсот гульденов, так как мягкую мебель трех

апартаментов признано необходимым ожечь всю дотла, в остальных же помещениях

переменить гардины, ковры и портьеры и заменить их новыми. По этому поводу

г-ну Н. были предъявлены со стороны содержателя отеля денежные требования, а

представители города поддерживали права содержателя отеля, который, несмотря

на требуемое вознаграждение, все-таки останется в убытке от случившегося

происшествия, так как в отеле его множество помещений будут пустовать весь

сезон и на будущее время хозяин рискует потерять клиентуру у большого числа

посетителей, до которых дойдет известие, что здесь был дифтеритный случай.

Этого рода претензии были новы для посетителей, и всех занимало, как

это дело кончится. Одни находили, что это требование придирчиво, другие же

находили его правильным, хотя чрезмерным; об этом повсеместно говорили, и

г-н Н. стал интересным человеком. Но удивительно, что его не боялись. К нему

подходили, так как известно было, что он, как больной человек, вышел из

своего номера тотчас же, как обнаружилась болезнь, и не возвращался туда до

смерти сына. О жене его не спрашивали, и ее не было видно в течение

нескольких дней. Думали, что она куда-то уехала или же нездорова. Сам же г-н

Н. представлял большой интерес для людей, интересовавшихся иностранными

порядками. Г-н Н. всякий день рассказывал, какие к нему предъявляют

требования я что он на эти требования отвечает. Он не отрицал, что хозяин

отеля потерпел убытки и что смерть ребенка действительно в этом случае была

причиной этих убытков, но отрицал право произвольного наложения на него

платежа и не хотел ничего заплатить без суда.

- Положим, - говорил он, - я и должен заплатить, но мне это должно быть

доказано не каким-нибудь комиссаром и тремя мещанами, а доказано формальным

судом, которому я могу подчиняться. И кроме того, что значит такой приговор:

заплатить. Хорошо, если я имею чем заплатить. Пусть берут мой чемодан, и

ничего больше. Вот ежели бы на моем месте был бедняк, я полагаю, с ним

нечего было бы и толковать.

И все были заняты мозаикой этого вопроса, и около господина Н.

постоянно собирались кружки, которые рассуждали о его правах и окружающих

неприятностях. Дело, однако, скоро уладилось как-то мирно: город не захотел

доводить дело до настоящего суда, так как при этом разговор о дифтеритном

случае сделался бы еще более известным, а порешили покончить дело мировой

сделкой, по которой г-н Н. должен был заплатить тот счет, который представят

дезинфекционные подрядчики. Тем бы дело и кончилось, но тогда вдруг

произошло новое событие: г-жа Н., проведя восемь дней в большом нумере

отеля, каждый день ходила к болоту, в которое бросили ящик с телом ее

ребенка, и на девятый день из этого путешествия не возвратилась. Ее напрасно

искали: никто не видел ее ни в лесу, ни в парке; она не заходила ни к кому

из своих знакомых, не пила чаю ни в одном ресторане, а просто исчезла, и с

нею исчезли чугунные гири, которыми муж ее делал комнатную гимнастику. Ее

напрасно искали три или четыре дня, и потом стали высказывать подозрение,

что она, вероятно, утопилась в том же болоте - что потом, говорят, и было

доказано, но труп ее, поднявшийся будто к поверхности, был снова засосан

болотом. Так она и погибла.

Это было происшествие очень замечательное по своему трагизму, по той

тишине, с какой все это произошло; исчезнувшая Н. не оставила ни записки,

никакого признака своего решения покончить с собою. Г-н Н. возбуждал к себе

сочувствие многих; сам он держался очень скромно в холодном и гордом

молчании; он говорил: "всего бы лучше мне надо уехать"; но не уезжал потому,

что собственное здоровье его было очень слабо и требовало того, чтобы

лечебный срок на этих водах был выдержан.

Мое знакомство с ним плохо ладилось: мы, очевидно, были люди несродного

характера. Несмотря на то, что я знал семейную тайну, которая должна бы

заставить меня относиться к нему с сожалением, он мне казался далеко

противнее своей жены, нанесшей ему супружеское оскорбление. Желать сближения

с ним я не имел причины, но, по непонятному для меня побуждению, вдруг он

удостоил меня внимания и в разговорах, которые между нами завязывались,

очень часто и очень охотно касался памяти своей покойной жены.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по тексту журнала "Нива", 1899, э 30, стр. 557-564, где

рассказ был напечатан под названием "Рассказы кстати" ("По поводу

"Крейцеровой сонаты"). Посмертный очерк Н. С. Лескова".

Написано в 1890 году (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 489).

По свидетельству А. Лескова, рассказ имел другое название - "Дама с похорон

Достоевского", видимо отброшенное автором (там же, стр. 371).

Рассказ Лескова, как свидетельствует его название, связан с повестью Л.

Толстого "Крейцерова соната", над которой автор работал в 1887-1889 годах.

После неоднократных цензурных запретов "Крейцерова соната" была напечатана в

1891 году. Но еще до окончательной обработки повесть разошлась во множестве

литографированных и гектографированных списков. На эти списки довольно

широко отозвалась периодическая пресса, как русская, так и заграничная.

Появилось также несколько беллетристических произведений, большинство

которых полемизировало с основной идеей повести Л. Толстого. Наиболее

значительным среди них был рассказ Лескова "По поводу "Крейцеровой сонаты".

Лесков познакомился с произведением Л. Толстого по литографическому списку

предпоследней редакции.

Эпиграф к рассказу Лескова является слегка перефразированной цитатой из

этой редакции. В главе XVII Позднышев говорил, что его жена, выходя замуж,

была несравненно выше его, как всегда всякая девушка несравненно выше

мужчины, потому что несравненно чище его, и что, наконец, "девушка,

становясь женщиной, продолжает быть выше мужчины в нашем быту" (Комментарии

Н. К. Гудзия к 27-му тому Собрания сочинений Л. Толстого, юбилейное издание,

стр. 586).

Эти слова Позднышева отсутствуют в последней редакции "Крейцеровой

сонаты", отсутствует в ней и сочувственная оценка женщины в сравнении с

мужчиной, "между тем, - как справедливо пишет Н. К. Гудзий, - то и другое

определило собой весь тон лесковского рассказа" (там же, стр. 289).

Хоронили Федора Михайловича Достоевского. - Похороны Ф. М. Достоевского

состоялись 31 января 1881 года на кладбище Александро-Невской лавры в

Петербурге.

Аверкиев, Д. В. (1836-1905) - русский писатель, драматург; наиболее

известна его драма "Каширская старина".

...чья смерть меня всю переброила... - от броить (обл.) - трогать,

шевелить.

Бикс - маленький наклонный бильярд, доска которого утыкана рядами

шпилек, между которыми гонится шарик; в XIX веке был особенно распространен

в Китае.